"... он, как почти все талантливые русские люди,
имел странности".
(М. Горький)
I
В смутные революционные годы, во времена культурной и бытовой нестабильности творческие личности с психическими отклонениями, особенно тонко и болезненно ощущающие наступившие вротиворечия и умеющие ярче других выразить их в литературе, могут достигать определенной степени признания. Пример — Велимир Хлебников, творивший в пред- и послереволюционные годы, значение которого для русской поэзии не нуждается в специальном доказательстве. В эпоху сформировавшейся устойчивости стиля и быта подобные авторы уже не вписываются, звук их голосов выпадает из общего аккорда, вызывая диссонанс и антипатию общества. В результате такого несоответствия духу времени непризнание, пожалуй, — самый мягкий удел, которым окружающие награждают такого литератора. Государства тоталитарного типа могут расправляться с ними и более жестоко.
Примером последнего случая является советский поэт и драматург Даниил Иванович Хармс (1905-1942), творчество которого пришлость на конец 20-х и 30-е годы Советской России. Уже сам псевдоним, под которым Д. И. Ювачев и получил свою известность, вычурен и полон амбивалентности. "Хармс" с французского (charme) означает желание очаровывать окружающих, а с английского (harm) — желание причинять окружающим вред. Хармс свободно владел немецким и английским языками, поэтому, хотя первый, внешний смысл псевдонима — Даниил Чародей (тоже, впрочем, не без цирковой претенциозности) и выглядит вполне приемлемым, но второй, внутренний, план псевдонима не мог быть ему неизвестен. А возможно, был и наиболее близким, если вспомнить, что Хармс любил повторять фразу "Зажечь беду вокруг себя" и вообще был (или хотел быть?) уверен, что приносит несчастье тем, кого любит.
Интересна и более подробная расшифровка сокращения "ОБЭРИУ" (название литературной группы, существовавшей в 1928-1930 гг., активным членом которой был Хармс). Дело в том, что за рамками названия "Объединение Реального Искусства" оставалась не только буква "Э", но и конечная "У". Если "Э" уместно произносить перед "Р", то "У", также не являясь словопредставителем, была внесена поэтами в аббревиатуру смеха ради, может быть, по детской присказке: "потому, что кончается на у".
Даже эти детали псевдонима и названия литературного объединения вполне определенным образом характеризуют обэриутов и самого Хармса, показывая их малое соответствие устанавливающемуся времени. Уже организована Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП, 1928 г), а вскоре и твердо вставший на позиции социалистического реализма его преемник — Союз писателей (1933 г). "Литературное хулиганство" обэриутов на этом фоне выглядело анахронизмом, так как их идеи по существу были последней вспышкой русского модернизма и абсурдно-черный юмор вызывал в эти годы, когда "добивали" даже Маяковского, всеобщее непонимание и неприязнь.
Рассмотрим некоторые сведения, имеющие отношение к наследственности Даниила Хармса. Мать — по образованию педагог, "занималась трудным делом — воспитанием людей, прошедших тюрьму, работала начальницей "убежища для женщин", освободившихся после заключения. При таком убежище прожила с сыном более десяти лет, почему о Хармсе один из биографов и написал: "Родившись рядом с тюрьмой, он умер в тюрьме".
Дед по линии отца "тер полы, по которым ходил император Александр III", а его сын "предлагал друзьям-подпольщикам проект убийства царя во дворце". Но конспиратором отец Хармса был, видимо, никудышным. Его сразу (1833 г) арестовали и приговорили к пожизненной каторге, замененной на 15-летнее заключение. В каземате Шлиссельбургской крепости у отца произошла примечательная трансформация мировоззрения: из убежденного атеиста он превратился в столь религиозного человека, что ему даже предлагали перейти из крепости в монастырь. Многие из сидевших с ним заключенных пишут о его "религиозном помешательстве", о том, что "он сошел с ума". Вернувшись в 1899 г. в Петербург, он сделался православным проповедником и под псевдонимом "Миролюбов" (это бывший-то террорист!) написал около 10 религиозных книг.
Представляется маловероятным, чтобы Даниил Хармс смог повторить жизненный сценарий отца и пережить такое же мировоззренческое преображение после своего тюремного заключения. Сын, впрочем, слушал отца и даже хранил его наказы, выписанные из священных книг. Позднее он и сам начнет сочинять нравоучительные притчи. Но была какая-то "перевернутость, какая-то запутанная дидактика в наставлениях Хармса. Его ранние стихи и рассказы как бы "антидидактичны, неучительны". Что-то общее, однако, в начале все-таки было: отец дофрондировался до каторги и сын рос "не как все", и возможно, что необычность его поведения и некоторая оппозиционность сыграли не последнюю роль в его печальной судьбе.
В автобиографическом наброске ("Теперь я расскажу, как я родился...", 1935 г.) Хармс следующим образом повествует о своем рождении: "... я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принимавшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез".
В присущей ему гротескно-абсурдной манере Хармс описывает, как его "запихали второпях не туда", и он вторично появился на свет после того, как матери дали слабительное.
Здесь мы сталкиваемся не только с определенным эмоциональным изъяном (предметом насмешки становится мать), не только с крайне редкой символикой — идентификация себя с фекалиями, но и можем увидеть в этом образе основу последующего жизненного сценария человека-неудачника, который даже родился не как все нормальные люди, который пытался как-то самореализоваться в жизни, но так и не ощутил своей нужности. Дважды женатый, бездетный, отвергаемый редакциями и обществом, в иные годы буквально голодающий по несколько дней подряд, дважды арестовывавшийся и закончивший свою жизнь в тюремной психиатрической больнице — может быть, такая судьба и соответствовала упомянутой символике?
Страсть к театрализованным мистификациям и экстравагантным проделкам проявилась у Хармса еще в училище. Он создал продуманную до мелочей — от одежды и собственного алфавита до стихотворных заклинаний и масок-псевдонимов — систему поведения. Ему нравилось "чудить". Его необычный внешний вид привлекал внимание людей, которые в предвоенные годы иногда даже "принимали его за шпиона" и знакомым приходилось удостоверять его личность.
Из этих же соображений — быть не как все — Хармс "считал полезным развивать в себе некоторые странности... Чудачества и даже тики как-то удивительно входили в его облик" и, вероятно, были необходимы для его столь своебразного творчества. На общем фоне борьбы "за социалистическую индустриализацию страны" джентльменство Хармса могло выглядеть в лучшем случае как малопонятное чудачество, в худшем — как насмешка над окружающими. Одной из выдумок Хармса было "изобретение" себе брата, который якобы был приват-доцентом Петербургского университета. Манерам этого "брата" он и подражал. Так, отправляясь в кафе, брал с собой серебряные чашки (фамильную ценность), вытаскивал их из чемоданчика и пил только из своей посуды. Когда шел в театр, то наклеивал фальшивые усы, заявляя, что мужчине "неприлично ходить в театр без усов". В 1927-1928 годах, когда обэриуты особенно часто появлялись перед публикой, Хармс "в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке поражал изысканной вежливостью, которую еще больше подчеркивала изображенная на его левой щеке зеленая собачка". "Иногда, по причинам тоже таинственным, перевязывал он лоб узенькой черной бархоткой. Так и ходил, подчиняясь внутренним законам". Как большинство клоунов и юмористов, Хармс страдал приступами пониженного настроения и, будучи склонным к неологизмам, он даже дал своей меланхолии женское имя: "Игнавия".
Хармс с поразительной интуицией умел находить и выбирать нужных себе для общения людей. Их всех отличали высоко ценимые Хармсом черты — независимость мышления, "свобода от косных традиций, некоторый алогизм в стиле мышления и, иногда, творческая сила, неожиданно пробужденния психической болезнью. Все это были люди с сумасшедшинкой..."
В последние дни 1931 г. Хармс был арестован по ложному доносу. В тюрьме НКВД провел около полугода, затем был сослан в Курск. В тюрьме и ссылке Хармс тем более не мог приспособиться к окружающей обстановке. За нарушение тюремного режима его неоднократно переводили в изолятор. Тюрьма вообще разрушительно подействовала на личность писателя. В Курске им были сделаны такие характерные дневниковые записи:"... Собачий страх находит на меня... От страха сердце начинает дрожать, ноги холодеют и страх хватает за затылок. Я только теперь понял, что это значит. Затылок сдавливают снизу, и кажется: еще немного и(тогда) сдавят всю голову сверху, тогда утеряется способность отмечать свои состояния, и ты сойдешь с ума". (1932 г.) А вот строчки из письма к писателю А. И. Пантелееву: "Курск — очень неприятный город. Я предпочитаю ДПЗ. Тут, у всех местных жителей я слыву за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я почти все время сижу у себя в комнате..."
Осенью 1932 г. Хармс вернулся в Ленинград. Неприкаянный, неприспособленный ("Я весь какой-то особенный неудачник"), голодающий, он тем не менее безуспешно пытался прожить только литературным трудом. Подрабатывать "на стороне" или не хотел, или просто не мог. (Кстати, М. М. Зощенко, оказавшись в 1946 г. в аналогичной ситуации — невозможность публиковаться — пытался зарабатывать в сапожной артели. Но Зощенко был невротиком, а не шизофреником). Во всяком случае, никаких сведений о подобного рода попытках не сохранилось, хотя свое литературное творчество Хармс скрывает от окружающих и пишет "в стол". В 30-е годы, как свидетельствует мемуарист, "Хармс с удивительным упорством отказывался от обнародования своего творчества". В эти годы у Хармса нарастает удельный вес прозы, а ведущим прозаическим жанром становится рассказ.
Объем написанного Хармсом сравнительно невелик и может уместиться в одном томе. Так что можно было бы говорить о пониженной творческой работоспособности: ведь продолжительность его творческой деятельности составляла все-таки лет пятнадцать. С другой стороны, как тут не вспомнить и сочную фразу М. В. Ломоносова из письма к графу И. И. Шувалову (1753 г.): "Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно". Сам Хармс период с 1932 г. называет периодом "упадания". Но именно в это время наступает и его духовная и творческая зрелость, создается повесть "Старуха" и наиболее популярный цикл рассказов "Случаи".
В последние годы мировоззрение Хармса сдвигается в более мрачную сторону. Трагизм его рассказов усиливается до ощущения полной безнадежности, полной бессмысленности существования. Подобную же эволюцию проходит и юмор: от легкого и слегка ироничного — до черного.
Весьма характерно отношение Хармса к детям. Не будем забывать, что речь идет о профессиональном детском писателе. В дневниковых записях (1937-1938 гг.) встречаются такие фразы: "Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых". "Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать?" А герой повести "Старуха", по профессии, кстати, писатель, категорично заявляет: "Дети — это гадость". Переход на творчество для детей (и, соответственно, преимущественный успех у детей) мог быть обусловлен не только случайными внешними обстоятельствами, но скорее всего тем, что детское мышление, не связанное привычными логическими схемами, более склонно к восприятию свободных и произвольных ассоциаций. Свою нелюбовь к детям Хармс не скрывал и находил ей объяснение, которое носило довольно бредоподобный оттенок. В записи от 1933 г. мы читаем: "Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей". Тема "нелюбви к детям" проходит и через многие произведения Хармса. Драматург Е. Л. Шварц в своем дневнике вспоминает: "Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последний в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное".
В конце тридцатых годов образ жизни Хармса и его поведение остаются такими же экстравагантными, хотя, казалось бы, уже не было необходимости ради популярности эпатировать публику, как во времена существования ОБЭРИУ. В данном случае, по-видимому, можно говорить уже об определенном эмоциональном снижении и, как следствие последнего, о неадекватности поведения. Это предположение подтверждает дневниковая запись от 1938 г.: "Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и еще кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый".
В 1939 г. Хармс поступает на лечение в психиатрическую больницу и после выписки получает "медицинское свидетельство о заболевании шизофренией". Вряд ли можно согласиться с теми биографами, которые считают, что психическая болезнь Хармса была "очередной артистической мистификацией", симуляцией с целью получения "охранной грамоты", которая могла бы спасти его от повторного ареста. Для многих художников, безусловно, болезнь была одним из немногих средств, позволявших укрыться от не слишком доброжелательного к ним мира. В случае Хармса если и можно что-то предположить, то лишь аггравацию текущего психического расстройства.
Летом 1941 г. Хармсу оформляется вторая группа инвалидности, но вскоре — 23 августа 1941 г. — происходит второй арест: после начала войны сотрудники НКВД "чистили" город. На основании проведенной судебно-психиатрической экспертизы Хармса, как психически больного, освобождают от уголовной ответственности и направляют на принудительное лечение в психиатрическое отделение больницы при пересылочной тюрьме, где он через несколько месяцев и умирает.
II
Поэзия Даниила Хармса состоит из отдельных, порой не связанных между собой фраз, которые тем не менее создают атмосферу определенного стихотворения. А его неологизмы заполняют весь возможный смысловой спектр: от понятных слов до звукоподражательных буквосочетаний. Так, в стихотворении "Скупость" (1926 г.) мы встречаем лешего, который характеризуется как "людий враг". Необычно, но еще понятно. Но чуть дальше уже менее понятно "мерцает дочь". Первое, что приходит в голову, — опечатка, не дочь, а ночь. Но ночь уже была двумя строчками ранее:
"Ночь свистела —
Плыл орел.
Дочь мерцала —
Путник брел".
Однако, чем дальше, тем больше алогизма и разорванности:
"Все настигнет естега:
Есть и гуки, и снега...
А ты, тетя, не хиле,
Ты микука на хиле".
("Радость", 1930 г.)
Или:
"Думы шатая живого леща
Топчет ногами калоши ища".
("Мяч летел с тремя крестами...", 1930 г.)
Можно, конечно, вспомнить лингвистическую шутку о "Глокой куздре" языковеда Л. В. Щербы, но одно дело — лингвистический пример, другое — творческий метод. У неологизмов Хармса есть, впрочем, своя особенность (в отличие, например, от хлебниковских): они во многом инфантильны и напоминают исковерканные ребенком слова.
Не будем забывать, что именно своеобразие мышления больных шизофренией, которое позволяет им рассматривать явления с самых разных, часто неожиданных сторон, сопоставлять несопоставимое, их способность отойти от шаблонов стереотипного мышления, отойти благодаря болезненно нарушенному восприятию окружающего, и породили привлекающую к себе по настоящее время внимание проблему "гениальности и помешательства". По словам Гете, "то сверхобычное, что создают эти люди, предполагает весьма тонкую и хрупкую организацию, — они ведь должны испытывать чувства, мало кому доступные..."
Проза Хармса оригинальна не столько наличием неологизмов (они не играют в тексте заметной роли и уж во всяком случае не доминируют, как у того же В. Хлебникова), сколько тесным сплетением реального и нереального. Сюжет у Хармса в большей степени абсурден, чем фантастичен, что и создает сильный эмоциональный эффект, который сопоставим порой с действием анекдота. Вот фрагмент рассказа из цикла "Случаи" (1933 г.):
"Писатель: Я писатель.
Читатель: А по-моему, ты г... о!
Писатель стоит несколько минут, потрясенный этой новой идеей и падает замертво. Его выносят".
А вот начало другого рассказа (1929-1930 гг.):
"Одна муха ударила в лоб бегущего мимо господина, прошла сквозь его голову и вышла из затылка. Господин, по фамилии Дернятин, был весьма удивлен..." И далее приводятся рассуждения героя по данному поводу и его дальнейшие не менее невероятные происшествия. Один из биографов в связи с таким своеобразием прозы Хармса находил в ней черты "западного сюрреализма и русского безумия".
Если прибегнуть к метафоре А. В. Луначарского и сравнить все человечество с гигантской клавиатурой, в которой из поколения в поколение присутствует приблизительно одинаковое соотношение психически больных и здоровых людей (а так оно, по-видимому, и есть), то можно сказать, что искусство ударяет по всем клавишам рояля, но в зависимости от времени и обстоятельств в унисон общей мелодии звучат далеко не все звуки. Хармс оказался патологически звучащей клавишей на клавиатуре своего времени. Его звук диссонировал, но не был фальшивым. Он звучал так, как только и мог звучать в силу особенностей своей личности. К счастью для российской словесности. И к несчастью для самого себя.
Психопатические личности, а Хармс безусловно представлял из себя внешне тип истерического психопата, как правило, к 35-40 годам уже как-то приспосабливаются к жизни, находят свою социальную нишу. У Хармса такой адаптации не произошло. Поэтому можно согласиться с врачами, освидетельствовавшими писателия, что в данном случае речь действительно шла о вялотекущем шизофреническом процессе. Тем более, что при всей любви советских психиатров к гипердиагностике шизофрении (к ленинградской психиатрической школе это относится в наименьшей степени!) сложно было бы дважды симулировать шизофрению, да еще в ситуации судебно-психиатрической экспертизы. Но не в уточнении диагноза суть. "То, что в медицине считается подлежащим устранению, может быть в искусстве исключительно ярким цветком", - говорил Константин Бальмонт, который сам был еще более прекрасным цветком из той же "психиатрической оранжереи".
В клинической картине больных малопрогредиентными шизофреническими расстройствами часто смешиваются, как у Хармса, психопатоподобная симптоматика с истероподобной. Однако личность писателя периода 30-х годов ближе стоит к группе "дефензивных шизоидов" (М. Е. Бурно), представители которой хранят "за фасадом аутистически-формального, стеклянно-аристократического поведения" свою высокую аффективность и повышенную ранимость. Хармс существовал и творил в мире собственной поэтической схемы, которая была для него выше реальной действительности, из-за чего он и не мог "практически приспособиться к людям иного склада". Или, как образно записал в записной книжке еще в возрасте 19 лет сам Хармс: "Я не подхожу классу физиологически". Подразумевался класс в Ленинградском электротехникуме.
Получить психотерапевтическое облегчение (как отец) в созвучной ему религиозной вере Хармсу также не было дано. И осталось — к счастью! — только литературное творчество. Трудно говорить, испытывал ли Хармс полное удовлетворение от своего сочинительства. Судя по всему, вряд ли. Но вне сомнения, что сама возможность творческого самовыражения должна была помочь ему в стабилизации психического состояния и способствовала более благоприятному течению заболевания.
А главное — мы в очередной раз убеждаемся, что оригинальное, очень своеобразное по своему содержанию и форме выражения литературное творчество создается если даже и не психически больным человеком, то крайне аномальной в психическом отношении личностью. Не даром один из биографов пишет: "Даниил Иванович... владел своим безумием, умел управлять им и поставить его на службу своему искусству". Игра в человека, совершающего экстравагантные и загадочные поступки, постепенно перестала быть игрой, стала сердцевиной личности Хармса. Вполне возможно, что он принадлежал к тем людям, у которых, по словам французского моралиста Вовинарга, "талант никогда бы не обнаружился, не будь у них еще и недостатков".
Чем больше знакомишься с историей искусства, тем чаще поражаешься тому, как много в ней презираемых и гонимых, проклинаемых и казнимых, а то и просто — психически больных. И невольно приходит мысль: может быть, именно эти бескорыстные еретики и юродивые и являются истинными двигателями нашей культуры? Как бы там ни было, но ее прогресс достается дорогой ценой. И судьба Даниила Ивановича Хармса еще раз подчеркивает позитивную роль болезни в человеческой культуре.
